Михаил Ахманов - Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности]

Впрочем, и нелепое таит нечто - пусть не истину, не красоту идеи, но прелесть наивного и музыку человеческих слов. Дженнаку уже не раз пришлось убедиться в этом, поскольку Амад, отличавшийся изысканной вежливостью, считал, что должен расплатиться за всякое удовольствие. Расплатой же большей частью служили истории, коими был он набит по самое темя - легенды бихара и иных народов, волшебные сказки и притчи, а также все, что случилось с ним на долгом пути из жарких восточных пустынь в дубовые леса Бритайи.

О пустынях он и повел сегодня речь, вытащив из-под лилового одиссарского шилака странный предмет - маленькую лиру из гнутых антилопьих рогов, скрепленных деревом, со струнами из жилок. Звучанье ее, совсем не похожее на нежный посвист флейт и веселый дробный рокот барабана, напоминало Дженнаку стон раненого зверя - не ревущего в ярости хищника, а гибнущего олененка или детеныша робкой ламы. Но надо признать, Амад играл на своем инструменте с великим искусством, хотя извлекаемые им мелодии были грустными - песни ночи, не дня.

Перебирая струны, он произнес:

– Ты почтил меня, господин, призвав певца из дубовых рощ, дабы услышал я сказание о великих твоих подвигах и странствиях, о битве с морским злом, порождением Ахраэля, и о божестве, заступившемся за тебя… Дивная это история! Столь же дивная, как и то, что сижу я в мире и покое у ног божественного отпрыска, который узрит и правнуков моих, и их детей, и детей их детей… Воистину, чудо!

– Не все в той чудесной истории правда, - сказал Дженнак, глядя, как Хирилус заботливо наполняет чашу сказителя. В Бритайе, не знавшей ни письменности, ни книг, к любому рапсоду относились с великим уважением, и даже дикие шоты, обитавшие на севере, в горах, не верившие в Куула и рубившие священные дубы на дрова, никогда не трогали певцов.

– Не все правда? - Амад пожал неширокими плечами. - А нужна ли тут правда, светлый господин? Ведь в песнях поется о величественном, и люди хотят послушать о богах и героях, о сражениях с демонами, а не о том, что ремень сандалии натер герою мозоль. Есть правда жизни, - он ударил по струнам, взяв низкий стонущий аккорд, - и есть правда песнопения, - теперь звук лиры был нежным, как шелест ветра в розовых кустах. - Это две различные правды, и каждая на свой лад верна.

– Есть только одна правда, - возразил Дженнак. - Ты же говоришь о том, что бывает она неприятной и страшной, и потому люди временами предпочитают ложь… Но не будем пускаться в споры, Амад! Кажется, ты собирался рассказать историю?

– Да, мой господин - историю о пустынях. Ты часто спрашивал меня, на что походит пустыня, где нет ни деревьев, ни трав, ни воды, а одни лишь пески да жаркое солнце, но я, ничтожный, не могу поведать о ней - поведать так, чтоб ты почувствовал ее величие и покой, равный покою смерти. И хочу я повести рассказ не о том, как выглядит пустыня, но отчего появилась она, и кто ее создал, и зачем. Послушай, владыка, и ты, наверное, поймешь, что есть у нее свое назначение и цель, как у всего остального в нашем мире.

Дженнак кивнул. Действительно, ему случалось расспрашивать Амада про пустыни, ибо подобных ландшафтов в Эйпонне не было. Он много где побывал, путешествуя и сражаясь: видел северные тайонельские леса и огромное пресное море, лежавшее среди них как сапфир в обрамлении малахита; видел атлийские плоскогорья и жаркие болотистые джунгли Перешейка, где между деревьев курится белесоватый смрадный туман; видел дельту Отца Вод и поднимался на север по великой реке шириною в пять, шесть, а то и во все десять полетов стрелы; видел кейтабские острова, подобные зеленым букетам, плывущим в изумрудно-синих водах Ринкаса; видел град Лимучати у пролива Теель-Кусам и переброшенный над ним гигантский мост, творение арсоланских мастеров; видел дубовые леса Бритайи и Ближней Риканны, иберские скалистые берега, тасситские и лизирские степи.

Но побывать в пустыне ему не довелось - в настоящей пустыне, где не растет трава, и до самого горизонта тянутся знойные бесплодные пески цвета расплавленного золота. Говорили, что за лизирской степью как раз и находится такая ужасная земля, и тянется она до рубежей Нефати и реки Нилус; дальше лежит узкое море с красноватой водой, а за ним - снова пустыня, та самая, в которой и обитали бихара, амадовы сородичи. Собственно, как рассказывал Амад Ахтам, сын Абед Дина, им приходилось кочевать рядом с пустыней в засушливой степи либо между оазисов, затерянных в песках - только там можно было найти воду, корм для горбатых непривередливых верблюдов, для овец и лошадей, да еще кое-какую живность, достойную стрелы. Такая суровая жизнь сделала из бихара отличных воинов, выносливых, безжалостных и упорных в бою. Амад, очевидно, считался среди них выродком, так как кровопролития не терпел и не желал участвовать в грабительских походах соплеменников.

– В давние времена, когда Митраэль создал землю, - начал он, мерно ударяя по струнам, - увидел светозарный бог, что она бесплодна и некрасива, ибо покрыта песком и камнями, и даже реки текут среди пустых и голых берегов, а морские волны бьются о безжизненные скалы, подобные клыкам дайвов, слуг Ахраэля. Не понравилось увиденное светлому богу, и долго сидел он в тоске и печали, оглядывая сотворенное им и размышляя, чем и как украсить простиравшуюся на все четыре стороны пустоту. Потом он начал собирать камни, простые камни, что валялись вокруг в изобилии, темные, угловатые и мертвые, как и положено камням. Но в руках Митраэля начали они наливаться светом, и появились среди них золотистые и голубые, алые и зеленые, всех шести божественных цветов и оттенков, про которые ты рассказывал мне, светлорожденный.

Тут сказитель поклонился в сторону Дженнака, отпил вина из чаши и бросил взгляд на телохранителей. Убедившись, что сеннамиты проснулись и тоже слушают его, а Ирасса внимает с нескрываемой жадностью, Амад довольно кивнул и коснулся струн. Протяжные аккорды поплыли над террасой, словно подчеркивая грусть и тоску Митраэля, взиравшего на бесплодную землю.

– Собрал светозарный бог великое множество камней и свалил их в огромную сверкающую груду среди песка. А потом зачерпнул полную ладонь самоцветов - а в ладони его поместился бы весь твой дворец, о господин! - и пошел вдоль морского берега, вдоль рек и озер, перешагивая холмы и горы, попирая ступнями своими твердь сотворенной им земли. И повсюду Митраэль бросал цветные камешки - где один, где два, где целую щепотку; и, касаясь почвы, обращались они в раскидистые деревья, в кусты, покрытые цветами, в тростник и пальмы, в насекомых, людей и птиц, и во всяких живых тварей из тех, что бродят в степи и в лесу, охотятся на подобных себе либо питаются травами. Не забыл Митраэль и о водах; щедрой рукой бросал он камешки в соленые морские волны, в быстрые реки и прозрачные ручьи, дабы и там появилась жизнь - бурые и зеленые водоросли, большие и малые рыбы, водяные змеи и ракушки, и всякие чудища со множеством ног, обитающие в пучинах - вроде того Паннар-Са, с коим сражался мой господин. - Склонив голову, Амад заглянул в свой кубок, и Хирилус тут же наполнил его вином.